Что чрезвычайно тревожит Эразма, так это светская власть в руках у духовных лиц и церковные богатства, иными словами – обмирщение клира. Духовные владыки, одновременно несущие обязанности светских государей, не способны хорошо исполнить ни своего долга перед паствою, ни перед подданными. Для политических взглядов Эразма характерно отрицательное отношение к теократии. Политическая власть, по его мнению, должна находиться в руках светских лиц, а роль духовенства не должна выходить за рамки моральной пропаганды.
О высшем католическом клире, о епископах, кардиналах и самых
«верховных первосвященниках», т.е. папах, в «Похвале Глупости» Эразм говорит, что они стараются превосходить светских вельмож и государей в пышности и беспредельной роскоши, что они думают и заботятся только о собирании денег и совсем не думают о борьбе с пороками, о предотвращении войн, о сопротивлении несправедливым государям. Эразм резко выступает против того, что сам «святейший отец» думает не об интересах христианской жизни, а только «о богатствах, почестях, доходах, победах, должностях, диспенсациях, приношениях, индульгенциях, конях, мулах и наслаждениях»[135].
Особенно ополчается Эразм на пап за то, что они, как и светские государя, ведут войны и проливают кровь ради захватов территорий и корыстных интересов вообще. «Хотя война есть дело до того жестокое, - говорит Эразм устами Глупости, - что подобает скорее хищным зверям, нежели людям…до того зловредное, что разлагает нравы наподобие дурной болезни, до того несправедливое, что лучше всего предоставить ее ведение отъявленным разбойникам…однако папы, забывая обо всем на свете, то и дело начинают войны» и при этом « бывают готовы поставить вверх дном законы, религию, мир и вообще дела человеческие, ежели им представится в том нужда»[136].
Эту тему он затрагивает и в « Жалобе мира»: «Мир сам скорбит о своих бедствиях. И не только собственную участь он оплакивает, сколько безумие людей, променявших величайшие блага, приносимые миром, на ни с чем не сравнимое зло войны. Миролюбие и взаимное согласие – закон всего мироздания; даже нечистые, проклятые богом бесы между собой ладят и дружатся. Человек от природы предназначен и предрасположен к миру больше, чем любое иное существо, а христианская вера вдобавок обязывает к миролюбию, но христиане хуже язычников. Раздоры на всех социальных ступенях – среди черни, при дворах, между учеными, священниками, монахами. Даже согласия с самим собою не знает человек, в его груди разум воюет со страстями, страсти – одна с другою. Удивительно, как после всего этого мы еще смеем называть себя христианами! В христианстве все до мельчайших деталей враждебно войне. Что ни день, ты молишься: « Отче наш, иже если на небесах». Но можешь ли ты рассчитывать на прощение отца, если погружен меч в утробу другому его сыну, а своему родному брату? Война противна самому понятию Церкви Христовой и всем ее таинствам, каждое из которых обязывает к единодушию и братской любви»[137]. Открыто он осуждает крестовые походы и стремление церкви обратить мусульман в христиан: «Хотя христианская жизнь нам почти неизвестна, хотя вера больше на устах у нас, чем в сердце… силою устрашения и угроз мы стараемся заставить людей верить в то, во что они не верят, любить то, чего они не любят, и понимать то, чего они не понимают», - и продолжает - « что приобретено мечом, то меч и отнимает. Мы хотим привести турок ко Христу? Пусть они увидят в нас не только звание, но истинные признаки христианина: непорочность жизни, желание творить добро даже врагам, неистощимое долготерпение в обидах, презрение к богатству… вот таким оружием всего лучше покорять турок… а так выходит, что турки сражаются с турками… В самом деле, разве это христианский поступок, когда убийством людей – пусть нечестивых, по твоему разумению, но все же людей! – ради спасения которых умер Христос, ты приносишь диаволу самую любезную для него жертву, радуешь нечистого вдвойне: и тем, что убит человек, и тем, что убийца – христианин … Так же иные, желая понадежнее доказать свое правоверие, жесточайше клянут тех, кого называют еретиками, хотя скорее сами заслуживают этого прозвания… Мы надрываем глотки яростной хулою против турок, а может быть, мы противнее богу, чем сами турки»[138].Во взглядах Эразма чувствуется передовая политическая мысль. Он ненавидит войну и считает, что с точки зрения здравого смысла, нет ничего глупее и что каждая страна в войне больше теряет, чем приобретает. Он отмечает, что война ведет неизбежно к упадку культуры.
В разжигании войн Эразм винит и богословов: «Но нет почти ни единого из наставлений Христовых, которые иные толкователи не поставили бы с ног на голову сходного рода измышлениями и расчленениями. А ведь их читают и одобряют мудрейшие, по мнению толпы, богословы, их повторяют, будто изречения оракула, их преподают всенародно, к ним прислушиваются государи, ими подогревается наша воинственность, как будто в ней и без того недостает безумия. И в результате христиане бунтуют, вздорят, сражаются из-за имущества, богатства. Впрочем, надо обуздать боль сердца, какою бы справедливою она не была…»[139]. Война – это одна из уступок евангельского духа духу жизни, это неизбежное зло, которым предупреждаются другие, еще большие и более тяжкие, и оправдывать войну, ссылаясь на Евангелие, - нелепость и нечестие. Эразм первым обосновал гуманистической аргументацией призыв к миру, обращенный ко всем людям доброй воли. В мире он видел норму гражданской жизни, главное условие развития наук и расцвета всех форм трудовой деятельности человека.
Уточнение религиозно-философских концепций Эразма произошло в результате начавшейся в Германии Реформации. Он определил четко свои позиции и свое отношение по многим вопросам. Эразм осуждал категорически и бесповоротно индульгенции. Он ни на волос не верил в их силу, считал их неприкрытым обманом и требовал решительных действий на пользу и во спасение стада Христова, даже если эти действия и в ущерб папе. По вопросу об индульгенциях Эразм был совершенно согласен с Лютером и всегда открыто об этом заявлял.
По мере развития Реформации стал очевиден разрыв Эразма со взглядами Лютера. Он осудил раскол в лагере реформаторов. Первый антилютеровский трактат Эразма «О свободе воли»[140] открытый удар, нанесенный в борьбе с Лютером. Название трактата, вероятно, было не случайным, и в своей основе он нес главное заключение Эразма в отношении Реформации «которая предала человека» и что корысть двигала реформаторами, а не свобода воли. Была открыта и поставлена тема лютеранского раскола, но поставлена ради примирения враждующих: Эразм хотел показать обеим сторонам, что между ними нет пропасти, что их расхождения непринципиальны, что в главном они сходятся друг с другом.
Свобода воли – одна из труднейших и самых спорных проблем богословия, и Эразм, прежде всего, высказывает пожелание, чтобы спор велся без брани и злобы – и оттого, что это более по- христиански, и оттого, что вернее можно найти истину, которая нередко теряется в чересчур горячих препирательствах. « Такой склад ума я решительно предпочитаю иному, когда люди слепо привержены какому-то одному суждению и не выносят ничего, с ним несогласного. Что бы ни вычитали в Писании, тут же искажают на пользу и в поддержку тому мнению, в рабство которому отдались … Лютера, продолжает Эразм, я читал, признаюсь, он меня не убедил. Возможно – по моей же собственной тупости или необразованности: ведь кое- кто твердит, что у Лютера в мизинце больше учености, чем у Эразма в голове и во всем теле. Может быть, оно и верно, но дайте же поучиться у более мудрых, щедрее взысканных и одаренных богом! А впрочем, не надо вглядываться слишком пристально: это скорее вредит христианскому согласию, чем помогает благочестию. Лютер твердит, что вся Церковь заблуждается, что прав только он, но и доказательств убедительных не приводит, и чудес не творит, и чистоты апостольских нравов за ним и его приверженцами нет»[141]. Проявляя осторожность в суждениях, боясь стать тем, кто усилит « пожар» и» раздоры» Эразм предупреждает, указывая на крайность в действиях реформаторов. « Но ежели обе стороны будут и дальше цепляться за свои крайности с прежним упорством, я предвижу меж ними такую битву, какая была некогда меж Ахиллом и Гектором…которых сумела развести только смерть»[142].