Тем не менее, конечно, не следует воспринимать Распутина наивным пацифистом. Он отчетливо понимал, если войны не удастся избежать и будет совершено нападение, нужно поднимать всю народную мощь, нужно иметь надежных союзников. Здравый смысл и практическая сметка чувствуются в его беседе с корреспондентом “Биржевых ведомостей” по поводу убийства австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, выступавшего категорически против войны с Россией: “Что тут, братец, может сказать Григорий Ефимович? Убили уж, ау. Назад-то не вернешь, хоть плачь, хоть вой. Что хочешь делай, а конец-то один. Судьба такова. А вот английским гостям, бывшим в Петербурге, нельзя не порадоваться. Доброе предзнаменование. Думаю своим мужицким умом, что это дело большое - начало дружбы с Россией, с английскими народами . Союз, голубчик, Англии с Россией, да ещё находящейся в дружбе с Францией, это не фунт изюма, а грозная сила, право хорошо”.
В предвоенные месяцы в российских газетах ещё можно прочитать более или менее объективные интервью с Распутиным. Время от времени газеты, наряду с клеветническим, сфабрикованным материалом, помещают очень интересные беседы с ним. Эти беседы хорошо отражают его настроение и мысли.
“- Надолго ли пожаловали в Петербург? - спросил Распутина петербургский журналист С. Никитин.
- Совсем ненадолго... через несколько деньков уеду, - отвечал Григорий.
- Извиняюсь за нескромный вопрос: каковы цели настоящего приезда вашего в Петербург? Быть может, чисто личные дела?..
- Вот-вот, по личным делам приехал, именно...
- С дочерью?
- А вот что, родной, - отреагировал на вопрос Никитина Григорий Ефимович, - и в тоне его голоса - по словам журналиста - послышалась нотка не то раздражения, не то искренней, нескрываемой боли. - Не будем говорить о моих дочерях.
- Вам неприятно, Григорий Ефимович, что о них упоминалось в газетах?
- Ну да, стало быть, так. Правильно понимаешь... Ну? Нешто приятно? То про институт там какой-то целую историю натворили, то о том, то о сём. Уж брешут обо мне, ну и пусть себе брешут, а родню-то мою надо пощадить. Оне-то при чем тут, ну?...
- Говорят, что при вашем личном участии и ближайшем руководстве организуется ряд новых обществ трезвости?
- Дело борьбы с исконным злом Руси - пьянством... - сказал на это Григорий Ефимович, - конечно, дело почтенное, и тем более будет в этом деле замечаться усердие и старание на общую пользу, тем оно, дело-то, значит, будет успешнее. А что касается насчёт слухов, о которых ты говоришь, так на это скажу вот что: нет дыма без огня. А только насчёт каких подробностев уволь, братец, не скажу. А почему? - спросишь... Да очень просто: хотим дело начать, и дело настоящее, без всякого шума.
- А вот ещё, Григорий Ефимович, настойчиво ходят слухи, что вы становитесь во главе нарождающейся большой народной газеты?
- А на это ответить могу вот что: подумать ещё надо, прежде чем решать то, много и толково подумать...Не “тяп-ляп - вышел корабль”. Дело-то большое. Одним духом не решить, и не скажешь.
- А нужна, Григорий Ефимович, народу специально для него предназначенная газета?
- Народу всякое живое слово нужно. Живым словом он питается и о нём жив бывает...
- А как, по-вашему, Григорий Ефимович, сокращается за последнее время народное пьянство? Начинают ли уже складываться благие результаты, предпринимаемые правительством, борьбы с пьянством?
- И очень даже начинают. Пьянство на убыль пошло, это так...
- Известно ли вам, Григорий Ефимович, что граф С.Ю. Витте в беседе с одним из иностранных корреспондентов много, по-видимому, приятной для вашего самолюбия правды говорил о ваших добрых стараниях и заступничестве против тех, кто накликал войну?
- О приятности или неприятности там для самолюбия говорить не будем... Это особая статья... А вот относительно противничества войне, то оно - конечно, кто же станет желать зла себе и своим?
Достоинство своё национальное соблюдать нам надо, конечно, но оружием бряцать не пристало. Я всегда это высказывал. Ну, а что касаемо графаС.Ю. Витте, то он говорил очень разумно, потому что сам он разумный.
А вот, кстати, - спохватился Григорий Ефимович, - спрашивал меня об этой, бишь, о трезвости, как её насаждать надо...
Так ещё скажу вот что: много позаботиться об отрезвлении народном надлежит пастырям нашим, многое от них тоже зависимо, и многое можно при желании и умении им сделать...
- Григорий Ефимович, а слыхали ли вы, что бывший иеромонах Илиодор, ныне Труфанов, собирается выпустить за границей специальную книгу о вас?
- Ну так что же? - с философским равнодушием отвечает Распутин, - пусть себе пишет, коль охота есть. Да пусть не одну, а хоть десять книг испишет, потому бумага всё терпит. А что касаемо именно Илиодора, то ведь песня его спета уж, так что, чтобы ни писал, аль не хотел там писать, прошлого не вернешь. Все хорошо во благовремении...”
“Ну, здравствуй, здравствуй, дорогой, - тепло, с благодушной улыбкой приветствовал в следующий раз журналиста С. Никитина Григорий Распутин. - Ну, что опять писать надумал? Экий, братец, ты такой неугомонный, право! Все-то тебе знать, а проповедовать надо, чтобы это в газете тискать... Ну что ж, всяк на своём деле хорош, - весело-шутливо говорит Распутин своим “особым и нервным, теплотонным, типично крестьянским говором”.
- Ты вот что, дорогой, напиши, коль ты так уж писать хочешь, - оживленно заговорил Григорий Ефимович, - вот что: всяка аристократия мужичком питается... Да, да, питается мужичком, аристократия-то, слышь, дорогой, - с особой настойчивостью говорил Распутин.
- Мужичок, - продолжал он, - есть сила и охрана её, аристократии-то. Мужичок - знамя, и знамя это всегда было и всегда будет высоко.
- Единство нам надо всеобщее, дорогой, - продолжал Распутин, - единство и дружество! Остальное всё само придёт.
Что всему делу глава?
А вот что: Любовь! Она всё венчает, довершает, и она же все созидает. Только вот любви у нас и мало, а будь её поболее, - Григорий Ефимович сокрушенно вздохнул, - не то бы, дорогой, было...
Было бы тогда тепло и радостно, так вот совсем, как когда солнце на заре светит, а то холодно, да...
- А вот скоро поеду на родину... На отдых... Не забываю я родину-то. Родина успокаивает...”
А вот как описывает визит к Распутину сотрудник “Ялтинского вестника”.
“Принял он меня в высшей мере любезно. Несмотря на то, что Григорий Распутин находился в пути довольно продолжительное время, совершив длинный путь сначала из Тобольской губернии в Петербург, а оттуда затем в Ялту, он выглядел довольно бодрым”.
“Увидеться со старцем, - пишет журналист, - мне пришлось впервые, и скажу откровенно, он произвёл на меня глубокое впечатление лучистыми взглядами своих необыкновенных глаз, проникающими, как казалось, в тайники человеческой души.
- Правда ли, Григорий Ефимович, что вы намерены принять на себя сан священства? - спросил я.
- Нет, это неверно, - последовал ответ, - и я, право, не знаю, кем и с какой целью был пущен этот слух”.
Коснувшись затем тех статей, которые появлялись в столичной печати, корреспондент “Ялтинского вестника” также спросил:
“- В петербургских газетах на днях были напечатаны заметки о том, что вы, Григорий Ефимович, намерены в скором времени выступить в печати с какими-то сенсационными разоблачениями. Правда ли это?
- Нет, неправда... Я далек от всяких выступов... Да и на что мне это.
Незадолго до покушения почитатели Распутина, встревоженные слухами о готовящемся покушении, уговаривают его принять меры или по крайней мере приобрести пистолет.
- Я не городовой, - ответил Распутин, - и носить оружие смерти дело не моё. Оружие мира, а не смерти должен носить я. Смерти не боюсь. Напротив, буду рад, что Господь Бог прекратит мои земные страдания. Конечно, приятнее умереть не от руки злодея, да и вряд ли, чтобы кто-нибудь мог поднять на меня свою руку.
Вместе с тем готовящееся злодейство он по-своему предчувствовал и говорил своим почитателям:
- Чувствую, что вскоре придется пережить опасную болезнь, но я не боюсь. Господь страдал больше за наши грехи, так почему же и мне не пострадать за свои”.
ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО
Распутин, конечно, заблуждался, когда говорил, что не найдется человека, способного поднять на него руку. Он рассуждал по себе: “Если любишь, не убьёшь”. Но в России того времени была масса людей, живших не любовью, а ненавистью, и прежде всего ненавистью к исторической России и ко всем, кто её поддерживал. Больше всего их было в образованном обществе, которое в значительной своей части одобрило кровавый бандитский террор революционеров. Акции убийства, как правило, не осуждались, а считались вполне приемлемыми способами борьбы с представителями “реакции и мракобесия”. Как это ни странно, значительное число убийц-террористов вышло из среды священнослужителей и людей, считавших себя близкими к Церкви. Дух ненависти проникал в самые глубины национальной жизни, парализуя духовные идеалы Святой Руси.
В те тревожные предвоенные месяцы в России было немало групп людей, мечтающих о физической ликвидации Распутина. Своей неуемной деятельностью и близостью к царю Распутин ущемил интересы определенной части высших слоев госаппарата, духовенства и даже некоторых представителей Дома Романовых.