Обвинения «Пирамиды» во многом совпадают с теми, которые предъявляет к Богу Великий Инквизитор в сочиненной Иваном «Легенде». «Конструктивно не оправдавшие себя создания» [9, 56] — так характеризуются люди в «Пирамиде». «Недоделанные пробные существа, созданные в насмешку» — так названы они в «Легенде». И мотивировки, и основания для этой идеи очень сходны: зачем Бог сделал людей такими, что они вынуждены мучиться и страдать, зачем Спаситель призвал их к идеалам, которые не осуществимы.
Желая земного всемирного счастья для людей, Инквизитор учит, что «не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести». «Пирамида» словно воплощает тот мир, в котором уже начинают осуществляться эти проекты. Она построена не на любви и живой жизни, а на гнозисе — тайном знании. Ее мироздание описано посвященным, который делится этим знанием, этой тайной, которую нужно довести до человечества. Здесь можно вспомнить, в чем же тайна Великого Инквизитора. «Мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна!»[9,90] — говорит он Христу.
Ясно, что в свете этой главной религиозно-мистической идеи «Пирамиды» меркнут другие конкретные расхождения с христианством. Но описать их необходимо хотя бы потому, что многим показалось и кажется до сих пор, что в романе воплощено именно христианское мировидение лишь с небольшими «уклонами».
Об отрицании богооткровенных свойств Божиих уже говорилось. Выясним иные догматические расхождения «пирамидной» религии и веры христианской.
Это прежде всего признание равноправными двух извечно существующих и противоборствующих начал — добра и зла, материи и духа, света и тьмы. В тексте не раз звучат слова о «предвечной битве Добра со злом», о «первично-полярных началах» [9, 23] и т. п. Это в корне отличается от христианского мировидения. Первоначально в сотворенном Богом мире не было зла. Творец «всего видимого и невидимого» по своей природе несопоставим с одним из своих созданий — Денницей, ангелом, использовавшим во зло свою свободную волю и ставшим сатаной. Созданный благим, он уклонился к злу и отпал от Бога. Он является лишь созданием Бога. В отличие от добра, имеющего свое основание в Боге, источнике всякого добра, зло не имеет своей онтологической сущности. Зло есть уклонение от блага, подобно тому как тьма есть лишение света, — объясняет природу зла св. Иоанн Дамаскин.
В беседе со следователем Алешей Матвей пытается ответить на вопросы о тайне искупления, о наличии зла в мире, о человеческих страданиях. Но канонические объяснения того, почему Бог не уничтожает зло, у кого искуплены души людские Спасителем, явно не устраивают не только следователя, но и самого Матвея. Реплики горбуна провоцируют Матвея изложить или еще раз продумать свою собственную богословскую систему.
Догмат о первородном грехе и искуплении излагается им с кощунственным ерничаньем, напоминающим атеистические пасквили 1920-х годов: «таскать бы нам гнев проклятъица Божьего», «затем и посылал сынка, чтобы страданьем своим выкупить из вечного ада душеньки человеческие» [9, 39]. Только теперь место ироничного философа занимает «отец Матвей», а место юноши Леонова — следователь Алеша.
Высказывая через силу «официальные» постулаты, Матвей про себя мучается иными вопросами: по какой юридической логике силы небесные «шьют дельце» еще не родившимся поколениям, у кого выкупал род людской Спаситель и т. п. Все формулировки как Матвея, так и Алеши пропитывает юридизм, попытка постигнуть их падшим человеческим разумом, но не верой и благодатью откровения. Матвей сомневается не в подвиге Христовом, а «в логичности его» [9, 39]. Подобные рассуждения в плоскостном мире формально-логических посылок не позволяют подняться собеседникам до принятия тех тайн Бога и мира, которые постигаются только в свете Божественного Откровения.
Одно из таких схоластических построений, развитое западным римcко-католическим богословием, — теория «сатисфакции». Согласно этой теории, Господь своей жертвой утолил праведный гнев Бога-Отца, оскорбленного непослушанием людей. Такие антропоморфические представления исказили богооткровенную истину о беспредельном милосердии Бога-Отца и жертвенной любви к человечеству Бога-Сына. По словам святого Григория Богослова, «Крест есть жертва благоприятная, но не плата и не выкуп Богу. Крест необходим не для утоления Божией Правды, но для оживления человеческой природы, пораженной грехом и смертью».Догмат искупления непосредственно связан в православной трактовке с делом освящения человека. «На вопрос, кому или чему служила жертва, остается ответ: делу спасения нашего»[4,89]
В данном случае Матвей спорит даже не с православным учением (с которым, кажется, незнаком вовсе), а с католическим, но в контексте общего для романа антихристианского пафоса такое различие выглядит уже не столь значительным.
Ведь Голгофской жертве Матвеем придан совершенно иной смысл, который приводится в соответствие с общей идеей вины Бога. Послужив причиной, источником зла и страданий людей, лишив их райского блаженства, Бог впоследствии осознал «свою причастность к обстоятельствам». Посылая Сына на казнь, Бог искупал свой собственный грех. Бог оказывается греховен. Сам Матвей ясно осознает, что «отрекся от коренного догмата веры» [9, 145]. Заметим, что эту «догадку об истинной сути искупления» разделяет и Дуня [9, 165].
Естественно, что если во всем виноват Творец, то принципиально отвергается взгляд на страдания и зло в мире как на следствия грехов самих людей. Вся беседа с Алешей идет под аккомпанемент неотвязной мысли о «плохой работе» Сына Божьего — «по совокупности скопившихся несчастий» на земле после Его крестного подвига. Матвея преследуют мысли о необратимости земных печалей, о несправедливости Бога, который уродство горбуна не причислит к подвижничеству, а, напротив, «и с него, вчистую обделенного, причитается нечто небесам за счастье существования» (снова понятия долга и платежа). В свою очередь горбун Алеша «как бы прощает Богу» свое уродство «и прочие недоделки» и т. п. Закономерный итог этих размышлений: пора «обветшалому христианству уходить на покой». Наряду с чудесами Господа — хождением по воде, претворением воды в вино, такие великие таинства, как Рождение от Девы и Воскресение, низводятся рассудочным умом Матвея (или автора) в разряд «благолепной мишуры чисто земного поклонения», устарелого «агитпропа» [9, 39]. Для Матвея очевидна историческая и нравственная исчерпанность христианской веры. Но не веры как таковой
Обратимся к ближайшему окружению Матвея, его семье. Подлинно ли ее отличает «стремление к духовности и жизнь по христианским заповедям», как представляется ряду критиков.
Бог не является для старофедосеевцев Живым Богом, Единой опорой и надеждой. Он становится чисто умственным объектом для предъявления постоянных упреков и претензий, постоянной обиды. Всех их отличает фамильярность по отношению к самому священному для христианина — имени Божьему, и в то же время сознание своего права требовать что-либо от Него. Егор цинично замечает, что «у Бога найдется совести довести служителя своего» до землянки [9, 38]. Прасковья Андревна с каким-то раздражением восклицает: «Да я по нонешним временам с Господа Бога моего документ стребую!» [9, 87], уверенная в том, что раз она мать, то «он (ее) не осудит». Это не смиренное упование на милосердие Божие, но брошенное с вызовом требование справедливости от Бога.
Если Бог перестает восприниматься как Друг, то и сатана перестает восприниматься как враг. Поэтому у героев отсутствует иммунитет к вторжению демонического начала, у них нет, как сказали бы христиане, «различения духов». Они боятся провокаций, гонений, политических преследований, тревожатся, как бы Дунин ангел не оказался «беглецом клейменым», но совершенно не опасаются того, что он окажется бесом-оборотнем. Происходящее с Дуней оба родителя воспринимают лишь как «душевный недуг», словно и не подозревая о возможной духовной реальности.
С поразительной легкостью они готовы довериться силам зла: «матушка» Прасковья Андревна «согласилась бы в дом пустить рай и ад, кабы посулили исполнить одно ее заветное желаньице» [9, 187]. Так она и поступает. С врага рода человеческого она не только не «требует документ», но бросается целовать его руки , умоляя о спасении сына.
Нет ничего удивительного, что после многочисленных доказательств вины Бога оправданным становится его предательство. Имея такого Бога, такое мирозданье, такую жуткую действительность, которая далекому Божеству неведома, человек имеет право не только преступить его заповеди, но и отвернуться от него. Матвей сразу и без колебаний благословляет диакона на публичное отречение от веры (ради детей), жену — на самоубийство (опять же ради детей) [9, 340], сына — на разбой. Родители «заранее соглашались» отправить Дуню на путь бесчестья (к могущественному правителю, для спасения Вадима) [9, 56]. Дело не в морализаторстве, грешная человеческая природа и не на такое способна, но в том, что героями подводится идеологическое основание: «А Бога не бойся, он свой, войдет в твое положение, простит» [9, 34]. «Отговаривать дьякона от задуманного было так же неуместно, как воспрещать ему принести себя в жертву ближним, тем паче малюткам, защита которых сама собой подразумевается в христианской морали». А далее — откровенно иезуитские слова: «Сам Иисус будет стоять рядом с ним на помосте и совместно пригубит чашу горечи его» [9, 44] .
Автора привлекает именно к «мученичеству», хотя он, конечно, не может не знать о миллионах новомучеников и исповедников российских, которые не отреклись и пошли на Крест. Но в книге, внушенной Шатаницким, преследуются иные цели. Еще в раю тот же вдохновитель, ратуя за «справедливость», предлагал людям предать заповедь Бога[9,79]