В "Однофамильце" Чухонцев по мере необходимости обращается к приемам и методам других авторов. Однако сочинение вырастает из всего предыдущего творчества самого поэта — и, в свою очередь, становится источником многих его последующих стихотворений. Достаточно даже беглого взгляда на поэзию Чухонцева, чтобы найти общие для его стихов места перекочевавшие в поэму и породившие в ней те или иные мотивы:
— отчужденность людей друг от друга и, в то же время, связанность их общим тягостным положением:
Для того ли нас в глушь занесло
и свело под зеленою крышей,
чтобы после листвой занесло
и засыпало вьюгой притихшей?
"Я и сам не пойму, что к чему…";
Зачем в заносчивом смиренье
я мерюсь будущей судьбой,
тогда как сам я — в раздвоенье -
и не бывал самим собой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А в лицах столько озлобленья,
что лучше не встречаться нам.
"Чаадаев на Басманной";
…Встретишь эти лица -
в них, кажется, пустыня шевелится.
"Нет ничего ужасней вырожденья!.."
…все равно! Ведь повязаны все мы
и по чести воздастся и нам,
ибо вот они, общие стены:
стукнешь здесь, а аукнется там!
"Общие стены";
— трудное, но неизбежное родство, прирастание к родине:
Мы срослись. Как река к берегам
примерзает гусиною кожей,
так земля примерзает к ногам
и душа - к пустырям бездорожий
"Я не помнил ни бед, ни обид…";
Нет, не любовью, видно, а бедою
выстрадываем мы свое родство,
а уж потом любовью, но другою,
не сознающей края своего.
Да что об этом! Жизнью и корнями
мы так срослись со всем, что есть кругом,
что, кажется, и почва под ногами —
мы сами, только в образе другом.
"…А в эти дни горели за Посадом…";
— прозрение непреходящего в обыденном и тленном:
Ночных фиалок аромат,
благоухающий, гниющий,
и звук, повторенный трикрат,
и отзвук, за душу берущий,
и приступ горечи, и мрак
ненаступившего рассвета —
какой-то непонятный знак
чего-то большего, чем это…
"Ночных фиалок аромат…";
Дитя безлетия, библейское отродье,
стоял — светясь — фанерный крейсер, а вдали —
в бараньем зное, в виноградном плодородье —
не знаю сам, с какого сна, но на безводье
мне смутно виделись иные корабли…
"Праздник лета в Ереване";
Неслышимый на слух,
невидимый на глаз,
бродил единый Дух,
преображавший нас
"Когда верблюд пролез…"
При знакомстве с поэмой читатель сталкивается с характерной трудностью: при вычленении и рассмотрении отдельных фрагментов и строк, текст, как бы, противится подобному, поскольку выбранный отрывок ассоциативными нитями неявно, но прочно связан с другими строками. При пристальном рассмотрении выявляется определенный смысловой узел, отдельная метафора, конкретный подтекст. В то же время значительная часть смысла при дискретном подходе затушевывается, а то и вовсе ускользает от восприятия. Поэма как будто противится расчленению, она всякий раз требует целостного, едва ли не единократного "схватывания". В этом отношении "Однофамилец" с его многочисленными потенциально бесконечными предложениями противоположен влиятельной традиции ХХ века, где подавляющее большинство почти семантически автономных четверостиший завершается обязательной точкой.
После первого прочтения поэмы Чухонцева неизбежно следует повторное, с постоянными забеганиями вперед и возвращениями назад, что опровергает представление о дробности сочинения. Текст богат словом, где есть более и менее заметные тропинки, но нет случайных и лишних участков. Все сплетено в сложную словесное панно.
Особым, маркированным местом всякого литературного сочинения, помимо зачина и финала, оказывается его заглавие. Концентрация значений заглавия "Однофамилец" полностью отвечает принципам полисемантичности. Название заставляет вдуматься в этимологию существительного "фамилия". Последнее происходит от латинского "familia", означающего не только "семью, родню, дом", но также и "дворню, челядь, рабов", а далее — "родовое состояние, имение, группу, отряд, школу, направление" и даже "секту". Очевидно, что следы едва ли не каждой из них можно усмотреть в символике произведения.
Подзаголовок поэмы - "Городская история" - также не случаен. Город, а тем более мегаполис, в поэзии Чухонцева - обычно замутненное, тягостное для людей пространство, место забвения и потери человеком самого себя. В большей части его стихов, где упоминаются населенные пункты, речь идет о деревушках и провинциальных городках. В столице лирическому субъекту явно неуютно, ее атмосфера рисуется почти сплошь сумеречными красками.
Ироничный эпиграф из Н. Некрасова, предваряющий все повествование: "Чу! пенье! Я туда скорей…" — взят из начала двенадцатого фрагмента поэмы "Современники". Через сто лет Чухонцев пишет новых "современников". С одной стороны, в эпиграфе автор намечает тему дегероизации персонажа и опошления мира высоких романтических чувств, а с другой, как оказывается в итоге, поднимает банальный эпизод до уровня высокой драмы. С эпиграфа автор начинает поиск места, где окружающая обыденность незаметно для самой себя становиться символикой.
"Однофамилец" не был издан вовремя, но поскольку поэма не относится к разряду скоропортящихся продуктов, запоздалый приход к читателю не повлиял на ее качество.
4. Семенов и "Запланированный хаос" поэмы, как отражение существования мира
Главного героя поэмы зовут Алексей Семенов. Такое имя подразумевает человека вообще, но вместе с этим только центральный персонаж обладает именем и фамилией, а, следовательно, выделен из массы и противопоставлен ей. Жена героя, вторая по значимости фигура в изложенной истории, по имени не названа.
Принципиальное значение в поэме имеет тема личности, возникающая из темы имени. В "Однофамильце" разрабатывается сложная диалектика взаимоотношений "скопища имен" с "всеобщим и единым Именем". Прослеживается некая балансировка на грани между безымянностью массы и единством Имени, ординарностью главного героя и его выпадение из толпы.
Третий персонаж, вписанный в любовный треугольник, и есть собственно однофамилец - он также Семенов, но в поэме безымянен. Таким образом, движущая сила истории образуется от взаимодействий трех однофамильцев (если, конечно, жена носит фамилию мужа - но этому предположению текст не противоречит).
Уже в таком раскладе просвечивает смысловое ядро поэмы - выявление всеобщего почти что кровного (но не духовного!) родства, коллективной вины. Тема родства и семьи вообще одна из основных у Чухонцева. Именно она развивается и в двух других его поэмах: "Из одной жизни. Пробуждение" и "Свои (Семейная хроника)", что подтверждает обилие точек соприкосновения между произведениями как крупной, так и малой формы.
Сюжет "Однофамильца" основан на почти анекдотической ситуации вероятной измены жены мужу, прежде тоже не отличавшемуся верностью. События разворачиваются на фоне празднования годовщины революции, в ночь с субботы на воскресенье. Некая интеллигентская компания собирается в доме Семеновых, находящихся в серьезной размолвке. Хозяин ревниво следит за отношениями жены с однофамильцем, молчаливым гостем с гитарой. Затем компания решает отправиться в "Дом кино", и жена, предварительно испросив ритуального разрешения у мужа, уходит с ней - и Семеновым-вторым. Полупьяный герой остается один в забытьи, а затем, не выдержав, отправляется по следам супруги. Придя в дом к приятелю, он застает там почти те же лица, вероятного любовника и жену, вступает с ней в краткий и невнятный диалог, после чего пускается в отчаянный загул по столице, завершающийся дебошем и милицией. За "праздничный разбой" ему дают год условно, и все возвращается на круги своя:
Что ж до другого и других,
то все осталось как и было,
волна прошла - и омут тих.
При всем том, собственно, факт измены в поэме не только не описан, но и не подтвержден: для сюжета важна не неверность как таковая, а уже одна ее вероятность.
Главный принцип произведения - неоднозначность, неявная двусмысленность ключевых мотивов и образов, последовательное употребление явных и затушеванных оксюморонов, практически не замечаемых при быстром прочтении. Речь идет не о двуплановости, а об эффекте двойственности переживаний по отношению к одному образу: различные, конфликтующие один с другим смыслы сосуществуют одновременно, и во многом от читателя зависит, под каким именно углом зрения их рассматривать.
Чухонцев синтезировал в поэме вещи, на первый взгляд, несовместные. В "Однофамильце" можно найти следы влияния психологической прозы, нацеленной на скрупулезность и правдоподобие в изображении внешней и внутренней жизни персонажей, непринужденные лирические отступления и технику потока сознания с ее отказом от грамотного синтаксиса и отвержением реалистического психологизма.
В поэзии советского андеграунда многие авторы использовали имитацию спонтанной речи. Чаще всего она намеренно противопоставлялась речи литературной, грамматически правильной . Но у Чухонцева мутный поток мыслей главного героя поэмы - не психологизация абсурда в и не авангардистское желание полюбоваться необработанными фактами языка, а попытка расширить инструментарий психологического анализа в лироэпике. Такое стремление рационализировать иррациональное, вывести его из подсознания в сферу сознания оказывается в русской поэзии второй половины ХХ столетия едва ли не уникальным.