Нередко фольклорный текст или упоминание о нем играют у Бунина роль звуковой детали, дополняющей пейзаж, создающей настроение, раскрывающей бытовую обстановку.
Например:
"Звонкий девический голос замирает за рекою:
Ой, зiйди, зiйди,
Ясен мiсяцю!
Глубокое молчание" . ("На край света.")
"Вполголоса поют" подёнщицы в рассказе "Всходы новые" .
"Хорошо и протяжно пели девки" в рассказе "Худая трава" .
Характерна концовка в рассказе "Последняя весна" – проводы рекрута, телега трогается, гармонист "тотчас громко заиграл. Девки подхватили, "застрадали"
.
Рассказы Бунина насыщены не только музыкой, но и народной мудростью: пословицами, поговорками и т.д. Например, в рассказе "Худая трава":
"Хомут да дуга, я тебе больше не слуга!"
"Богатый как бык рогатый…"
"Чужой кусок не сладок!
А богатая была, умней барыни слыла!"
"Худая трава из поля вон!" ;
в рассказе "Сосны":
"Волка ноги кормят"
"была бы шея – хомут найдется!"
"За траву не удержишься!" .
Бунин мастерски использует народное слово в своих рассказах, он его прекрасно знал и владел им в совершенстве.
В описании деревенской весны народный быт и природа как бы сливаются воедино:
"В Полтавщине она была прохладная, с звонкими ветрами "суховiями", с изумрудом озимей, с голыми метлами хуторских тополей, далеко видных среди равнин, где, как море, были малы и терялись люди, пахавшие на волах под яровое. А на юге тополя уже оделись, зазеленели и церковно благоухали. Розовым цветом цвели сады, празднично белели большие старинные села, и еще праздновали, наряжались молодые казачки: еще недавно смолк пасхальный звон, под ветряками и плетнями еще валялась скорлупа крашеных яиц" . ("Лирик Родион.") В природе все меняется, еще празднуется Пасха. Из народной истории мы помним, что этот оптимистический праздник христианского спасения и воскресения соединился с языческой Радуницей (второй вторник после Пасхи) – днем памяти предков и всех умерших. В христианстве не принято было поминать умерших едой – это чисто языческая традиция. Даже семьдесят лет атеизма не вычеркнули из регламента жизни православного славянина день, когда он привык поминать умерших родных. Этой традиции не тысяча лет, а несколько тысяч лет.
"Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного, уездного, ещё далеко видны сквозь голые деревья и холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста" . ("Легкое дыхание".) Именно в это время оказывается повествователь на кладбище, где "над свежей глиняной насыпью, стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий" . Здесь лежит Оля Мещерская, "легкое дыхание" которой "снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре" .
Фольклор тонко, мастерски используется Буниным для характеристики ситуации, раскрытия личности и психологии того или иного персонажа. Средствами фольклора, например, раскрывается поэтически судьба деревенской женщины- матери Таньки и будущее ее дочери:
"Тихим голосом пела она "старинные" песни, которые слыхала еще в девичестве, и Таньке часто хотелось от них плакать. В темной избе, завеянной снежными вьюгами, вспомнилась Марье ее молодость, вспоминались жаркие сенокосы и вечерние зори, когда шла она в девичьей толпе полевою дорогой с звонкими песнями… Песней говорила она дочери, что и у нее будут такие же зори, будет все, что проходит так скоро и надолго, надолго сменяется деревенским горем и заботою… " . ("Танька".) Точность фольклориста заставляет Бунина здесь поставить слово "старинные" в кавычки. Несколько сентиментальные нотки рассказа поддерживаются перекличкой между песнями матери и "Зоренькой", которую одинокий барин поет деревенской девочке. В рассказе "Мелитон" обаяние, мудрость старика-караульщика выражены в его "задушевном" пении:
"Слышно было, что рассказывал он в песни про какие-то зеленые сады, с добрым укором напоминал кому-то те места, где "скончалась - распрощалась, ах, да прежняя любовь…" .
Старинная песня "Закипели в колодезях воды, заболело во молодце сердце " выражает тоску потерявшего силу, состарившегося Кастрюка ("Кастрюк"), которому дали это прозвище потому, что он пел про Кастрюка "старинные веселые прибаутки" . ( Историческая песня о Кастрюке-Мамстрюке поется на веселый скоморошеский напев и неоднократно зарегистрирована в средней полосе России.)
Жестокий романс "Вот скоро, скоро я уеду, забудь мой рост, мои черты" дополняет в рассказе "Учитель" характеристику лавочницы, которая напевает его "сдержанно-страстно, прикрывая, как бы в изнеможении, глаза" . Разухабистая "барыня" и прибаутки, которые "с серьезными, неподвижными лицами" поют бабы, являются выражением того бессмысленного пьяного веселья, на фоне которого развертывается драма деревенского интеллигента. Такую же роль здесь играет и пошленькая песня:
"А всем барышням модисткам
По поклончику по низком" .
Старинный печальный романс Якова Петровича "Что ты замолк и сидишь одиноко", навеянный воспоминаниями детства (позднее Бунин записал: "Мой отец пел под гитару старинную, милую в своей романтической наивности песню, то протяжно, укоризненно, то с печальной удалью… "Что ты замолк и сидишь одиноко…") , связанный с думами о разорении, подготавливает конец рассказа "В поле":
"Скоро, скоро, должно быть, и следа не останется от Лучезаровки!" .
Песня, которую "с грустной, безнадежной удалью" поют "мелкопоместные" в рассказе "Антоновские яблоки":
"На сумерки буен ветер загулял,
Широки мои ворота растворял, -
Белым снегом путь-дорогу заметал" ,
воспринимается как заупокойный плач по помещичьей России.
В рассказе "Сосны" лес рисуется "сказочным мертвым царством". Сосновый бор воскрешает воспоминания о сказочных образах:
"Чем не сказочный бор?" – думаю я, прислушиваясь к шуму леса за окнами и к высоким жалобным нотам ветра, налетающего вместе с снежными вихрями на крышу. И мне представляется путник, который кружится в наших дебрях и чувствует, что не найти ему теперь выхода вовеки.
«…» Да и человечьи ли это хижины? Не в такой ли же черной сторожке жила Баба-Яга? "Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом! Приюти странника в ночь!..» . И здесь мы слышим приметы древнего язычества. По одной из фольклорных версий страшная Баба Яга – изначально заботливая берегиня. Слово "Яга" – огрубленное от "Яшка". Яшей в славянских песнях называли ящура, некогда жившего на земле и исчезнувшего прародителя всего живого; отсюда наше более понятное – пращур. Согласно версии, Баба Яга – прародительница, очень древнее положительное божество славянского пантеона, хранительница рода и традиций, детей и околодомашнего, часто лесного, пространства. В период насаждения христианства всем языческим богам и божествам, духам в том числе и оберегавшим людей (берегиням) придавались злые, демонические черты, уродливость внешнего вида и характера, злые намерения, и языческая строгая прародительница была превращена в злобного демона, которым часто пугают маленьких детишек. Так в сказке мы сталкиваемся с мифологическими образами наших предков, с их мироощущением.
В рассказе "Сосны" жалобная песня, кажется, гуляет по всей сонной стране:
"Ходит сон по сеням,
А дрема по дверям" и перекликается со словами стародавней сказки:
"Не в том царстве, не в том государстве, - певуче и глухо говорит во мне голос старика-пастуха, который часто рассказывает мне сказки, - не в том царстве, не в том государстве, а у самом у том, у каком мы живем, жил, стало быть, молодой вьюноша…" И на фоне этого зачарованного сна, этой сказки, вырисовывается образ загадочного спящего богатыря – народа:
"Лес гудит, точно ветер дует в тысячу эоловых арф, заглушенных стенами и вьюгой. "Ходит сон по сеням, а дрема по дверям", и, намаявшись за день, поевши "соснового" хлебушка с болотной водицей, спят теперь по Платоновкам наши былинные люди, смысл жизни и смерти, которых ты, господи, веси!" . Существует также фольклорная версия, что богатырь – изначально мифологический герой (полубог). Были очень почитаемы у славян волоты, Волхв с братьями, Полкан и др. Все эти народные герои – богатыри совершали подвиги и обладали великой неземной силой. Именно в свете традиционных фольклорных образов раскрывается образ спящего "народа-богатыря"; пусть пока не ясен смысл его жизни, пусть не известно, чем, проснувшись "осветят новые люди свою новую жизнь" , но ведь богатырь в фольклоре значителен именно тем, что поднимается он для великих дел.
Так Бунин видел народ и так показал его в самом начале ХХ века, пользуясь именно средствами фольклора.
Смутная тревога, ощущавшаяся за элегическими, "похоронными" настроениями ранних рассказов Бунина, все усиливается и после 1905 года становится более определенной и доминирующей в его прозе. Не раз теперь в его произведения вплетается духовный стих о Страшном суде и пророчески звучат в рассказах "Я все молчу" и "Веселый двор" слова о неумолимом суде, ожидающем грешников.
Уже в эмигрантский период в рассказе "Чистый понедельник" внимание Бунина привлекла муромская легенда о Петре и Февронии. Ф.И. Буслаев указывал, что легенда "соединяет в одно поэтическое целое древнейшие предания народного эпоса с характеристикой нравственного и религиозного движения русской жизни во времена татарщины", считал, что эта легенда (речь идет о легенде о Меркурии Смоленмком) "принадлежит столько же письменной литературе, как и безыскусственно народной поэзии" . То же можно сказать и по поводу муромской легенды о Петре и Февронии.