Героиня Т.Толстой, прежде всего, женщина, взыскующая любви, и автор рассказывает об этом очень подробно, в традициях реалистического описания, и как бы со стороны демонстрируя единство (сочувствующего) женского и мужского взгляда (весьма грубого и отстраненного). Одинокой героини для счастья оказалось нужно совсем немного – любить и быть любимой, это то, чего у Ады было слишком много, но так и не сделало ее счастливой. А Соня была переполнена счастьем от писем Николая, с которым она даже не могла встречаться. Можно говорить о Сониной мудрости, опирающейся на бесконечную веру в человеческую честность, порядочность, доброту и любовь.
В Соне реализован традиционный для патриархальной культуры тип домашней, спокойной и исполнительной женщины-матери, бескорыстно и щедро любящей людей. В Аде находят воплощение черты женщины-охотницы, коварной искусительницы и соблазнительницы. Антагонистичность героинь присутствует и во внешности, и в моделях поведения, и в описании их женской сущности, и в аксиологической парадигме автора. Образ Сони – это пример такого женского понимания счастья, которое, по определению С.Воркачева «ориентировано на этический аспект этого концепта, собственно и отличающий счастье от просто радости и удовольствия» (Воркачев, 2004, с. 202).
Соня – «дура», по мнению ее знакомых, - оживляет мечту о любви, принося в жертву свою жизнь, поднимаясь над всем земным, что есть в жизни, она становиться воплощением чистой, жертвенной, неземной любви. Противопоставляя Соню и Аду, автор ставит вопрос о невозможности преодоления женской сущности, природы пола, о дуальности женской души – ее одновременной тяги к любви, состраданию и в то же время женские коварство и жесткость не идут в сравнение с мужскими. Толстая иронизирует над своими героинями, воплощает в них гендерный стереотип противоположных женских типажей, поднимая вопрос о природе женского счастья и определенности женских обязательств в жизни. И в то же время, как и в рассказе «Милая Шура», здесь есть кинематографический наплыв, на этот раз не завершающий, а предваряющий рассказ о героине, и органично сочетаемый с иронической природой дарования Толстой:
«Жил человек – и нет его. Только имя осталось – Соня. "Помните, Соня говорила..." "Платье похожее, как у Сони..." "Сморкаешься, сморкаешься без конца, как Соня..." Потом умерли и те, кто так говорил, в голове остался только след голоса, бестелесного, как бы исходящего из черной пасти телефонной трубки. Или вдруг раскроется, словно в воздухе, светлой фотографией солнечная комната – смех вокруг накрытого стола, и будто гиацинты в стеклянной вазочке на скатерти, тоже изогнувшиеся в кудрявых розовых улыбках. Смотри скорей, пока не погасло! Кто это тут? Есть ли среди них тот, кто тебе нужен? Но светлая комната дрожит и меркнет, и уже просвечивают марлей спины сидящих, и со страшной скоростью, распадаясь, уносится вдаль их смех – догони-ка».
Таким образом, для творчества Т.Толстой столь ярко представившей гендерную проблематику, характерна постановка общечеловеческих проблем, во многом продолжающих традиции русской классической литературы. Философия любви и жизни/смерти в рассказах Толстой приводит читателя к пониманию дисгармоничности мира, его конечности, разрушительности, показывая мрак и мглу жизненного глобального неустройства героини. Трагичная и вместе с тем комичная картина мира, мотив смерти, соседствующие на страницах рассказов с ироничной язвительностью автора, ставят знак равенства между плохими и хорошими, добрыми и злыми, красивыми и непривлекательными внешне героинями Толстой.
Иной тип женщины, тоже пришедший к своему жизненному итогу, выведен в рассказе Т. Толстой «Река Оккервиль», но об этом позже, т.к. в этом рассказе главный герой – мужчина. О Толстой не скажешь расхожей фразой: «Женская проза повествует в основном о жизни женщины ….» Маскулинная составляющая ее творчества достаточно очевидна. Развернутость мужских образов - индикатор взгляда Т.Толстой на мир, ее попытка сосредоточиться только на мужской психологии, увидев в герое не только маскулинные, но и андрогинные черты.
Герой самодостаточен (высокий социальный статус, напряженная духовная жизнь), и даже одиночество, порой толкающее человека на экстремальные поступки, воспринимается здесь как неотъемлемая часть его духовного мира. В отличие от бездуховности многих героев-мужчин женской прозы, Симеонов по-женски сентиментален и впечатлителен, много лет он влюблен в певицу Веру Васильевну, каждый день он слушает пластинку с ее голосом и мечтает о встрече с ней, что не мешает ему встречаться с реальной женщиной – Тамарой, которая иногда прерывает «драгоценные свидания с Верой Васильевной». Часы одиночества становятся «блаженным» для Симеонова, именно тогда, когда его никто не беспокоит, он наслаждается пением его любимой женщины, счастьем далеким и несбыточным, т.к. герой на самом деле влюблен в свою мечту (но и это, как говорится, не порок). Подчеркивается утонченность, хотя и несколько нарочитая, переживаний героя.
«Томная наяда» теперь живет в воспоминаниях когда-то платонически влюбленного в нее Симеонова, в граммофонной пластинке, которую постоянно ставит герой, вызывающий иронию автора: «- Нет, не тебя! так пылко! я! люблю! - подскакивая, потрескивая и шипя, быстро вертелась под иглой Вера Васильевна; шипение, треск и кружение завивались черной воронкой, расширялись граммофонной трубой, и, торжествуя победу над Симеоновым…» Воздушная и изящная (в его памяти) «шла она, натягивая длинную перчатку… Симеонов бережно снимал замолкшую Веру Васильевну, покачивал диск, обхватив его распрямленными, уважительными ладонями; рассматривал старинную наклейку: э-эх, где вы теперь, Вера Васильевна? (…) Может быть, в Париже или Шанхае, и какой дождь – голубой парижский или желтый китайский - моросит над вашей могилой, и чья земля студит ваши белые кости? Нет, не тебя так пылко я люблю! (Рассказывайте! Конечно же, меня, Вера Васильевна!)». Симеонов, так же как и Александра Эрнестовна («Милая Шура»), уверен, что его любят, что избран именно он, что к нему обращены слова в песнях Веры Васильевны. Это становится для Симеонова навязчивой идеей, все его желания связаны с ней, весь смысл существования сосредоточен в приобретении новых пластинок с песнями Веры Васильевны и их дальнейшем прослушивании: «Хорошо ему было в его одиночестве, в маленькой квартирке, с Верой Васильевной наедине, и дверь крепко заперта от Тамары, и чай крепкий и сладкий, и почти уже закончен перевод ненужной книги с редкого языка».
Но любовь к героини, которую Симеонов вблизи никогда и не видел, – это лишь часть духовного миража, который связан с наименованием конечной остановки трамвайной линии (отсюда и название рассказа). «Можно было сесть, плюхнуться на охнувшее, испускающее под тобой дух мягкое кресло и покатить в голубую даль, до конечной остановки, манившей названием: "Река Оккервиль"». Но, предпочитая грезы яви «Симеонов туда никогда не ездил. Край света, и нечего там было ему делать, но не в том даже дело: не видя, не зная дальней этой, почти не ленинградской уже речки, можно было вообразить себе все, что угодно». Воображение услужливо подсказывает герою самые поэтические детали: «солнце, серебристые ивы, деревянные горбатые мостики - тихий, замедленный как во сне мир; а ведь на самом деле там наверняка же склады, заборы (…) Нет, не надо разочаровываться, ездить на речку Оккервиль», герой предпочитает мысленно обсадить ее берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики, будто появившиеся из немецких сказок, пустить неторопливых жителей, поселить там молодую Веру Васильевну…»
Мужская составляющая героя выражена писательницей в его потребности создавать свой иллюзорный, тщательно режиссированный мир: «Подать голубой туман! Туман подан, Вера Васильевна проходит, постукивая круглыми каблуками, весь специально приготовленный, удерживаемый симеоновским воображением мощеный отрезок, вот и граница декорации». И далее следует великолепная метафора: «у режиссера кончились средства, он обессилен, и, усталый, он распускает актеров, перечеркивает балконы с настурциями, отдает желающим решетку с узором как рыбья чешуя, сощелкивает в воду гранитные парапеты, рассовывает по карманам мосты с башенками, - карманы распирает, висят цепочки, как от дедовских часов, и только река Оккервиль, сужаясь и расширяясь, течет и никак не может выбрать себе устойчивого облика».
Чем-то гриновско-паустовским веет от этих мечтаний, и такой тип личности вполне имеет право на существование. Но Толстая слишком иронична и несентиментальна, чтобы опоэтизировать подобный тип. В отличие от писателей-мужчин, воспевших таких одиноких романтиков и мечтателей. Т.Толстая смотрит на них очень трезвым взглядом, исследует причины ухода от реальности. Она (причина) в ужасной неприглядности холостяцкой жизни Симеонова, ненавидящего свой быт – плавленые сырки, дешевые носки, жареную картошку, некую Тамару, все подступавшую к нему с постирушками и пестренькими занавесочками.
Герой как будто моделирует свой мир, где ему уютно и комфортно, а в реальности он одинок. Исходя из гендерных составляющих рассказа, можно сделать предположение, что неустроенность Симеонова в отсутствии в его жизни семьи, женщины, создающей домашний уют, живущей вместе с героем, а не только в его мечтах. Но парадокс в том, что уводящая от жизни мечтательность, любовь к не живой женщине, а идеалу юности и мешает герою этот быт наладить. Но однажды в уютно-спокойный мир мечты ворвалась реальная жизнь. От случайного собеседника Симеонов узнает, что жизненный путь Веры Васильевны уместился в одном предложении, повествующем о не сложившейся по большому счету женской судьбе.
«А ведь старуха еще жива, сказал крокодил, живет где-то в Ленинграде, в бедности, говорят, и безобразии, и недолго же сияла она и в свое-то время, потеряла бриллианты, мужа, квартиру, сына, двух любовников, и, наконец, голос, - в таком вот именно порядке, и успела с этими своими потерями уложиться до тридцатилетнего возраста, с тех и не поет, однако живехонька». Кульминация в столкновении мечты и реальности меняет размеренную и по своему счастливую жизнь героя. Симеонов решается познакомиться лично с Верой Васильевной, что оказывается очень легко сделать.