Эти вопросы по-новому осветил М.Б. Ямпольский в книге "Беспамятство как прием", посвященной анализу цикла Хармса "Случаи", а через него и всей художественной философии писателя. Ямпольский связывает эстетическую философию Хармса с феноменом "исчезновения действительности", который обсуждается в этой книге еще и в связи с творчеством О. Мандельштама и К. Вагинова, а также с русской метапрозой в целом. По мнению ученого, "метод" Хармса позволяет создавать тексты, не столько описывающие, сколько демонстрирующие сам процесс исчезновения реальности.
М.Б. Ямпольский, проанализировав большое число произведений Хармса, выявил в них устойчиво повторяющиеся мотивы исчезновения персонажей, предметов и даже атрибутов авторского процесса письма: "Эх! Написал бы еще, да чернильница куда то вдруг исчезла" (рассказ “Художник и Часы"). Все, что происходит в хармсовских “случаях” - происходит в человеческом, профанном мире “случайного". Но, столкнувшись с “препятствием”, за которым ортогонально расположен мир сущего, предметы исчезают: “Хармс неоднократно описывает ситуацию исчезновения объекта, предмета, мира, сопровождающего его явление в “истинном" виде" (1; 354). Искусство находится в одном вертикальном ряду с исчезновением, пустотой, разрушением и уничтожением.
Все то, что в раннем авангарде используется для магического преображения действительности, у Хармса используется для "деконструкции" самого понятия "действительность" или для критики миметических свойств литературы.
В. Хлебников выявлял в действительности, в истории некие скрытые числовые порядки. Для Хармса порядок находится в основном в сфере текста. Попытка упорядочить действительность (лежащая в основе большинства социальных утопий) оказывает на действительность странное парадоксальное воздействие. Реальность пропитывается умозрительностью и "исчезает".
<... > "Исчезновение действительности" ведет к постепенному исчезновению наблюдающего за ней <... > Человек, обнаруживающий пустоту за дискурсом, обречен на смерть, потому что носители дискурса производят его именно для того, чтобы скрыть пустоту. Мораль этого фарса в полной мере приложима к судьбе самого Хармса (1; 371, 373, 379).
"Одна из главных тем Хармса - исчезновение предметов, истончение реальности, достижение трансцендентного... Творение мира Богом происходит из ничто и описывается как явление “предметов”. Хармс как бы переворачивает процесс, он играет в Бога наоборот" (1; 314). Ничто, пустота, ноль - это и есть трансцендентальные означаемые Хармса. Это не постмодернистское отсутствие трансцендентального означаемого, не его невозможность, а напротив - его присутствие в негативной, "апофатической", форме. Вот почему все исследуемые Ямпольским категории в философской эстетике Хармса принципиально амбивалентны. "Исчезновение тела - финальный этап становления - оказывается связанным с открытием финальной истины о теле" (1; 171), а "ноль" - это не только фигура отсутствия, но и "семя слова" (1; 291) и потенциальная бесконечность. "Смерть, то есть “разрушение”... оказывается функцией творения, которое, в свою очередь, можно описать как разрушение неделимости" (1; 313). Нарушения очевидной логики свидетельствуют не о хаосе, а о присутствии некой альтернативной, нелинейной, иррациональной логики высшего порядка.
Проверим эту гипотезу анализом самих "Случаев".
В 1936 году Хармс написал рассказ "О том, как рассыпался один человек":
Эх люблю грудастых баб, мне нравится как от них пахнет, - сказав это он стал увеличиваться в росте и, достигнув потолка, рассыпался на тысячу маленьких шариков.
Пришел дворник Пантелей, собрал эти шарики на совок, на который он собирал обычно лошадиный навоз, и унес эти шарики куда-то на задний двор".
Шарик у Хармса - знак полной автономии. Из шариков не могут состоять тела, потому что шарики в тело не складываются. Означающие соединяются в цепочки, в которых их предъявление отсылает к пустоте, невозможности означаемого (тела). Пустота обозначается через автономию означающих.
Мир текстов Хармса строится на чередовании предъявления означающих и провалов, явление и исчезновение совершенно здесь нерасторжимы. "Оптический обман" - типичный пример такого чередования - явление есть и его нет.
Исходя из этих посылок, можно высказать следующую гипотезу о культурно-историческом смысле "Случаев" Хармса: абсурдистские новеллы и пьески, выступая как аллегории письма, осуществляют наиболее радикальную деконструкцию идеи письма как "Узла Вселенной" - или, иначе говоря, модернистской философии творчества. Само письмо при таком взгляде становится в свою очередь аллегорией хаоса, смерти субъекта и исторической катастрофы - тем самым оно стирает само себя и взрывает представление о значимом центре картины мира.
Временное (жизнь) у Хармса противопоставлена вневременному, как ложное истинному (как уже отмечалось выше, это выражено оппозицией двух типов времени, линейного и нелинейного); поэтому "жизнь и не может давать ответы, а искать их следует в смерти"
Необходимо отметить, что смерть выходит в своем значении за рамки, установленные человеческим сознанием; она больше чем просто конец жизни. Поэтому, несмотря на частое сопряжение с мотивом старости, тема смерти не равна ему и имеет дуалистичный характер 20 (как тема сна и категория чуда).
Во-первых, как сакральная категория, и тем самым, сопричастная совершенным предметам и нелинейному времени. В сцене "Всестороннее исследование" <июнь 1937>: "Умер, не найдя на земле ответов на свои вопросы. Да, мы, врачи, должны всесторонне исследовать явление смерти" (4; 124). Или же в тексте "На кровати метался полупрозрачный юноша…" <1940> говоря о состоянии героя доктор произносит: "Ваше положение таково, <... > что понять вам его невозможно" (1; 156). Кроме того, там есть указание на то, что смерть - лишь переход от одного мира к другому - "Лодки плывут" (155). Причем в отвергнутом варианте этого текста есть следующий диалог:
"- Я не могу дать вам руки, - сказал юноша.
Кому вы не можете дать руки? - спросил врач.
Вам, - сказал юноша.
Почему? - спросил врач.
Зачем вы спрашиваете? - сказал юноша. - "Вы же знаете, что вы стоите на берегу, а я уже на лодке далеко отплыл в море" (459).
Широко известный сюжет, переправы как смерти усугубляется перекрестной точной псевдорифмой (сказал юноша - спросил врач - сказал юноша - спросил врач), подчеркивающей "мерность" развивающихся событий (волн качающих лодку). Примечательно, что в последней редакции вопрос о смерти задает юноша - "я умираю?" (там же) и просит лодку (находясь на этом берегу, он не может адекватно оценить свое положение).
Во-вторых, смерть может присутствовать в тексте в одном ряду с бытовыми деталями. В этом случае снимается сакральная значимость, смерть приравнивается к походу в магазин (ср. "Что теперь продают в магазинах" <август 1936>), приобретает характер бытового происшествия.
В рассказе "Грязная личность" <ноябрь 1937> даны две смерти (убийства), повторяющиеся на уровне деталей. Происходит некоторая псевдоритуализация (именно за счет такого воспроизведения уже однажды совершенных действий), которая в силу своей ложности, утверждает смерть как незначительное бытовое происшествие. Явление псевдоритуализации, как нам кажется, имеет большое значение для понимания творчества Д.И. Хармса, особенно, для такой категории как время (противопоставленность линейного и нелинейного времени по признаку правдоподобия/истинности).
"Грязная личность" имеет следующую структуру:
1. "Сенька стукнул Федьку по морде и спрятался под комод.
2. Кончилось тем, что к Федьке подошел Николай, стукнул его по морде и спрятался под шкап.
Федька достал кочергой Сеньку из-под комода и оторвал ему правое ухо. Федька достал Николая из-под шкапа кочергой и разорвал ему рот.
Сенька <... > с оторванным ухом в руках побежал к соседям. Но Федька догнал Сеньку и двинул сахарницей по голове. Николай с разорванным ртом побежал к соседям, но Федька догнал его и ударил пивной кружкой.
Сенька упал и кажется умер. Николай упал и умер.
Тогда Федька уложил все вещи в чемодан 21 и уехал во Владивосток." А Федька собрал свои вещи и уехал из Владивостока…" (127-129)
Детальное совпадение двух убийств и графическое окончание текста <-----> указывают на возможное продолжение повествования за счет "нанизывания " подобных ситуаций до бесконечности. Отрицание линейного времени героем - "отнимал <... > у детей деньги, подставлял старикам подножку и пугал старух" (128) - и стремление к нелинейному (проявляющееся как умертвление - очевидно, самопародия) втягивают Федьку в бесконечную цепь повторяющихся событий (квазиальтернатива вечности, символом которой является круг).
Если в "Грязной личности" цепь убийств представлена в потенциале, то в "Реабилитации" <июнь 1941> она развернута в целостную картину (шесть смертей в пространстве одного небольшого текста). Причем, если первое хоть как-то мотивировано: "Не хвастаясь, могу сказать, что, когда Володя ударил меня по уху и плюнул мне в лоб, я так его схватил, что он этого не забудет. Уже потом я бил его примусом, а утюгом я бил его вечером. Так что умер он совсем не сразу" (160). Последующие не имеют никакой причины: "А Андрюшу я убил просто по инерции" (там же), и, в то же время, являются закономерным продолжением предыдущих. Происходит своеобразное "накручивание" убийств (и каждое последующее еще более жестоко и абсурдно) и параллельное "раскручивание" (отрицание/оправдание) предъявляемых обвинений: "Меня обвиняют в кровожадности, говорят, я пил кровь, но это не верно, я подлизывал кровяные лужи и пятна; это естественная потребность человека уничтожить следы своего, хотя бы пустячного преступления."