Сказка учит на прошлом и зовет в будущее, она всегда лучше реальности, так как толкает на какие-то поступки, которые мы забыли. "В сказке, - писал Шварц, - очень удобно укладываются рядом обыкновенное и чудесное и легко понимаются, если смотреть на сказку, как на сказку. Как в детстве. Не искать в ней скрытого смысла. Сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь".
III. Проблематика и образы пьес Е. Л. Шварца социально – политического подтекста.
1. О пьесе "Дракон"
Только конкретность и исторически точное освещение жизненных фактов в произведениях истинного художника могут служить трамплином к самым широким обобщениям. В мировой литературе самых разных эпох откровенно злободневные памфлеты достигали, как известно, вершин поэтического обобщения и ничего не теряли при этом в своей непосредственной политической остроте. Можно даже утверждать, что политическая острота не столько препятствовала их общечеловеческому содержанию, сколько усиливала его. Не будет преувеличением сказать, что психологический анализ в сказках Шварца — это в большинстве случаев анализ социальный. Ибо с точки зрения сказочника личность человеческая расцветает только там, где она умеет согласовывать свои интересы с интересами окружающих, и там, где ее энергия, ее душевные силы служат благу общества. Эти мотивы можно расслышать в самых разных сказках Шварца.
Предметный историзм мышления не убил в Шварце сказочника, а придал его фантазиям высокую неопровержимость и философскую глубину. Историческая конкретность и даже предметность еще никогда и ни в чем не препятствовала творениям искусства подниматься над временем. Чем точнее, тоньше и глубже выполнял Евгений Шварц свою исторически-конкретную миссию памфлетиста, тем, естественно, более широкое художественное значение приобретали его творения и для своего времени и для всех будущих времен. В этом, конечно, нет ничего нового или парадоксального. Расстояние между сегодняшним и вечным сокращается и глубиной мышления и талантом художника, и наивно было бы думать, что их можно противопоставлять друг другу внутри одной художнической биографии. Величие художественного прозрения и понимания поднимает сегодняшнее до высот вечного, так же, впрочем, как мелочность намерений художника, его идейно-нравственная близорукость низводят вечное до уровня мгновенно преходящего.
Обо всем этом, возможно, и не стоило бы говорить, если бы попытка противопоставить Шварцу — "гневному памфлетисту, страстному непримиримому сыну своего века некоего выдуманного "общечеловеческого" сказочника не несла в себе яд весьма двусмысленной эстетической демагогии. Если поддаться этой демагогии, не успеешь оглянуться, как перед тобой окажется идейно выхолощенный и благостный рождественский дед, заведомо отлученный от главенствующих в жизни социальных конфликтов и глубоко чуждый будням нашего исторического развития. Подобная трактовка творчества Шварца не помогает, а мешает замечательному сказочнику уверенно идти в будущее".
Уже во время войны, в 1943 году, Шварц вернулся к этой мысли в пьесе "Дракон", антифашистская и антивоенная направленность которой была реализована в полном гнева и возмущения, гуманистической страсти и воодушевления памфлете. Замысел этой пьесы возник у писателя уже давно, задолго до нападения гитлеровцев на нашу страну. Вдумываясь в события, общее значение которых не вызывало ни у кого сомнения, писатель обратился к их психологическому механизму и к последствиям, оставляемым ими в человеческом сознании. Задавая себе вопрос, который на протяжении многих лет волновал миллионы людей—как могло случиться, что гитлеризм нашел в Германии такую массовую опору, — Шварц стал всматриваться в самую природу обывательского приспособленчества и соглашательства. Именно природа этого приспособленчества многое ему объяснила в том, что произошло в Германии на протяжении ряда лет, прошедших после прихода Гитлера к власти.
Большая политическая и сатирическая нагрузка не лишила сказку, созданную Шварцем, поэтической непринужденности, и недаром Леонид Леонов в свое время отозвался об этой пьесе как о сказке, которая "очень изящна, исполнена большой памфлетной остроты, большого остроумия". Поэзия и политическая глубина, злободневность и литературная тонкость выступили здесь рука об руку и в полном согласии друг с другом.
В "Драконе" изображалась страна, изнемогающая под властью злобного и мстительного чудовища, настоящее имя которого не вызывало никаких сомнений. Уже в ремарке, описывавшей появление Дракона в доме архивариуса Шарлеманя, говорилось: "И вот не спеша в комнату входит пожилой, но крепкий, моложавый, белобрысый человек с солдатской выправкой. Волосы ежиком. Он широко улыбается" (с. 327). "Я сын войны, — откровенно рекомендует он сам себя. — Кровь мертвых гуннов течет в моих жилах, — это холодная кровь. В бою я холоден, спокоен и точен" (с. 328). Он не мог бы продержаться и дня, если бы не избранная им тактика. Его тактика заключается в том, что он нападает внезапно, рассчитывая на человеческую разобщенность и на то, что он уже успел исподволь вывихнуть, говоря словами Ланцелота, их души, отравить их кровь, убить их достоинство.
"Человеческие души, любезный, — объясняет Дракон Ланцелоту,— очень живучи. Разрубить тело человека пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь, только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души... Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души. Нет, нет, жалко, что они невидимы" (с. 330). — "Это ваше счастье, — отзывается на последние слова Дракона Ланцелот.— Люди испугались бы, увидев своими глазами, во что превратились их души. Они на смерть пошли бы, а не остались покоренным народом"(с. 332).
Как бы заглядывая вперед, в грядущие десятилетия, Шварц, видел мысленным взором художника, что уничтожение самого Дракона отнюдь не сразу вернет к жизни искалеченных им людей, что и после того, как не станет ненавистного фюрера, надо будет еще вести упорную и терпеливую борьбу за высвобождение людей из плена зловещей фашистской демагогии.
Гуманисты самых разных времен боролись за возвращение человека "к самому себе", за такое его самопостижение, в итоге которого он бы не сомневался в том, что душевная стойкость всегда предпочтительнее безвольного самоуничижения, и в том, что добро всегда обладает потенциальной возможностью победить зло. Ту же самую цель преследовал в своем творчестве и мудрый "впередсмотрящий" сказочник.
В годы Великой Отечественной войны Шварц был эвакуирован из блокадного Ленинграда в Киров (Вятку) и Сталинабад (Душанбе). Работал над пьесой "Дракон" (1943), которая была поставлена уже после войны. Спектакль был снят с репертуара сразу после премьеры в Ленинградском театре комедии. Пьеса оставалась под запретом до 1962. Содержание пьесы не сводилось к победе доброго рыцаря Ланцелота над злым правителем Драконом. Могущество Дракона было основано на том, что он сумел "вывихнуть людские души", поэтому сразу после его смерти началась борьба за власть между его приспешниками, а народ по-прежнему довольствовался своим убогим существованием.
"Дракон" — возможно, самая пронзительная его пьеса. Жанровый маркер "Сказка в трех действиях" не обманет даже ребенка — с самого начала мы видим в сюжете, героях и декорациях реальную, слишком реальную жизнь:
Дракон:…Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдешь. Моя работа. Я их кроил.
Ланцелот: И все-таки они люди.
Дракон: Это снаружи.
Ланцелот: Нет.
Дракон: Если бы ты увидел их души — ох, задрожал бы.
Ланцелот: Нет.
Дракон: Убежал бы даже. Не стал бы умирать из-за калек. Я же их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души. Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души. Нет, нет, жалко, что они невидимы.
Ланцелот: Это ваше счастье.
Дракон: Как так?
Ланцелот: Люди испугались бы, увидев своими глазами, во что превратились их души. Они на смерть пошли бы, а не остались покоренным народом. Кто бы тогда кормил вас?
Дракон: Черт его знает, может быть, вы и правы…(с. 348).
И Шварц со своим вниманием к внутреннему миру, причем не во временном, а вечном аспекте, становится наследником великой русской классики. Текст его пьесы дает достаточно оснований для того, чтобы прочесть ее как историю борьбы добра и зла не только вне, но и внутри человека.Евгением Шварцем, как и его Ланцелотом, руководила любовь к людям.
В сюжете "Дракона" множество устоявшихся сказочных ходов и элементов, это еще один рассказ о герое-змееборце… почти архетипический. Да только жители города, освобожденные от четырехсотлетней власти чудовища, почему-то не рады. Они не помогают рыцарю сражаться со змеем, не радуются и его победе. "Я… искренне привязан к нашему дракоше! Вот честное слово даю. Сроднился я с ним, что ли? Мне, понимаешь, даже, ну как тебе сказать, хочется отдать за него жизнь… Он победит, чудушко-юдушко! Душечка-цыпочка! Летун-хлопотун! Ох, люблю я его как! Ой, люблю! Люблю — и крышка" (с. 359), — говорит бургомистр.