Однако Блок, видимо, стремился к тому, чтобы сильнее прозвучало эпическое начало, явственнее выступила сама Россия. Об этом говорит стихотворение 1906 года «Русь». Здесь есть иное, чем, скажем, в «Осенней воле», приближение к родине. Создается образ масштабный, эпичный. Однако Русь в стихотворении живет как бы сама по себе и в этом смысле оказывается аллегоричной.
Рисуемые картины не столько выражают Русь, сколько, так сказать, располагаются на ней, прилагаются к ней. Она все же — сама по себе, они — сами по себе. И сама по себе «девушка», которая на «злого друга под снегом точит лезвее». И, наконец, сам по себе предстает собственно интимный, лирический мотив, даже располагающийся как бы отдельно, ибо в стихотворении первая, собственно эпическая, и вторая — лирическая части отделяются четко. И не случайно. Русь здесь слишком условна, по-своему монументальна, но не реальна, холодна, с этими почти одическими, рассудочными перечислениями: где-где... где... Уходит бывшее в «Осенней воле» песенное начало с характерными повторами.
Такой Руси здесь же объясниться в любви трудно, и любовь-лирика живет в стихотворении отдельно:
Так — я узнал в моей дремоте
Страны родимой нищету,
И лоскутах ее лохмотий
Души скрываю наготу,
Тропу печальную, ночную
Я до погоста протоптал,
И там, на кладбище ночуя,
Подолгу песни распевал.
ИI сам не понял, не измерил,
Кому я поспи посвятил,
И какого бога страстно верил,
Какую девушку любил.
Так пропадало непосредственное лирическое общение «объекта» и «субъекта».
Путь Блока лежал от «Руси» к «России»: трансформируясь, «Русь» включалась в более сложное образование — «Россия» — с его удивительной смелостью переходов от общего к частному и совмещений общего и частного. Некрасов здесь — прямой предшественник Блока. Есть у него образ России, прямо готовящий Россию Блока.
В Европе удобно, но родины ласки
Ни с чем несравнимы.
Вернувшись домой,
В телегу спешу пересесть из коляски
И марш на охоту! Денек не дурной...(т2, 319)
Эта первая строфа — очень обычная некрасовская по своей конкретности, по свободе обращения с «прозаическим» материалом, по непосредственности просторечных бытовых интонаций («И марш на охоту!»), по жанровой колоритности. Здесь и сюжет с охотой, так часто появлявшийся в его стихах, и характерный «некрасовский» трехслояшик — в общем все те качества,которые были неожиданными и смелыми в 40-е годы, но которые в конце 60-х уже у самого Некрасова должны были восприниматься как традиционные некрасовские.
Но поэт не останавливается, как часто было раньше, на этой эмпирике. Во второй строфе есть проникновенное обращение к родине в целом, к матери-родине:
Под солнцем осенним родная картина
Отвыкшему глазу нова...
О матушка-Русь! ты приветствуешь сына
Так нежно, что кругом идет голова.[1,106]
«Матушка-Русь» пока еще все же не более чем привычное условное обращение к родине, частое у Некрасова («Ты и могучая, Ты и бессильная, Матушка-Русь!») и им же, по существу, утвержденное. При всей теплоте вызванных чувств сама по себе она лишь некая не живущая конкретной жизнью отвлеченность, обозначение этих, самих по себе конкретных картин. И лишь третья строка образует замок, объединяющий две первые и являющий иное качество, новое отношение, близкое символизации у Блока:
Твои мужики на меня выгоняли
Зверей из лесов целый день,
И ночью мой путь освещали
Пожары твоих деревень[1,197].
«Матушка-Русь» перестает здесь быть условным обозначением, она зажила своими мужиками и пожарами, получила конкретное воплощение, а герой-поэт в свою очередь приблизился it ной, ушел от быта, лишился биографических примет, содержавшихся в первой строфе. «...Возвратный мой путь освещали пожары твоих деревень» — какая уж тут бытовая достоверность — вся Россия горит. Это совсем не то, что «В телегу спешу пересесть из коляски». Она, обретая конкретность, приблизилась к нему, он, утратив конкретность,— к ней. Появилась возможность не обращения к России, по прямого общения с ней.
«Чем больше,— писал Блок в «Ответе Мережковскому»,— чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотней представляешь ее себе, как живой организм; мы имеем на это право, потому что мы, писатели, должны смотреть жизни как можно пристальнее в глаза; мы не ученые, мы другими методами, чем они, систематизируем явления и не призваны их схематизировать. Мы также не государственные люди и свободны от тягостной обязанности накидывать крепкую стальную сеть юридических схем на разгоряченного и рвущегося из правовых пут зверя. Мы люди, люди по преимуществу, и значит — прежде всего обязаны уловить дыхание жизни, то есть увидеть лицо и тело, почувствовать, как живет и дышит то существо, которого присутствие мы слышим около себя.
Родина — это огромное, родное, дышащее существо, подобное человеку...» [5, 443].
Такое «оживление», такая персонификация понятия «родина» прямо связаны с тем, как ощущал Блок динамизм, подвижность, текучий характер русской жизни. Это — «не государство, не национальное целое, не отечество, а некое соединение, постоянно меняющее свой внешний образ, текучее и, однако, не изменяющееся в чем-то самом основном. Наиболее близко определяют это понятие слова: «народ», «народная душа», «стихия», но каждое из них отдельно все-таки не исчерпывает всего музыкального смысла слова Россия» (VI, 453).
У Некрасова мы находим зерно многих образов блоковской России и прежде всего той, что воплощена в стихотворении «Россия». И хотя многое усложнено, сохраняется смелость переходов, «монтаж» крупных и дальних планов, конкретные приметы, обретающие значение символов, и символы, зажившие конкретной жизнью.
Блок сказал, что истинному поэту свойственно «чувство пути» [5, 369]. Именно оно неотразимо влекло к России наших великих поэтов. Это чувство пути, поиски пути рождали устойчивый для русской литературы образ дороги. Как только начинался разговор с Россией — так в путь. Вспомним тройку Гоголя, «телегу» лермонтовской «Родины». Первая поэма Некрасова о России с большой буквы — «Тишина» — вся развертывается как движение, как проезд по Руси. С этого начал свою «Россию» Блок:
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...
Какой здесь взят крупный план, какая тщательная детализация, какой маленький обзор. И вдруг—неожиданное, как вскрик, обращение, ни много ни мало, ко всей России: «Россия, нищая Россия»,— обращение, отделенное всего лишь паузой-многоточием. Это обращение напоминает некрасовское в стихах «Дома — лучше!», но совмещение разных планов сделано смелее, резче, внезапнее. Возможность такой поэтической смелости подготовлена уже всей русской поэзией и определяется ею. Ведь тройка в «России» уже не только тройка блоковская, но и гоголевская, и лермонтовская, и некрасовская — русская, «символическая». Но тем более, принимая эту инерцию символа, приходится и преодолевать ее. И Блок даст свой поворот: «символист» Блок преодолевает символ предельной конкретностью, зримостью, наглядностью («расхлябанные колеи» какая натуральная русская дорога). Поэт даже иг говорит о тройке, названы лишь «три стертых шлеи». Так символ и преодолен к сохранен, потому — что реальнейшая, конкретнейшая дорожная картинка так тесно внутренне связана с примыкающим к ней обращением — «Россия», готовит его и ему соответствует.
В третьей и четвертой строфах Россия на наших глазах воплощается в женщину:
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет,—
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
Пятая же строфа образует сложный органичный сплав разных планов. Кстати, традиция настойчиво влекла Блока по старому «плоскому» пути развертывания сравнения в олицетворение. Еще в первоначальном тексте у Блока было:
Ну что ж? Одной заботой боле,
Одною более и слезой...—
стало:
Ну что ж? Одной заботой боле —
Одной слезой река шумней..[1,90].
Здесь уже почти превратившейся в женщину России возвращены ее приметы и масштабы; однако сохраняется и интимность женского образа. Река — от России, слеза — от женщины. Так создается образ России-женщины.
Женский образ растворился в образе России, и в один ряд встали «лес», «поле», «плат узорный». Опять мы видим, какая сила поэтической инерции преодолена Блоком.
«Роман» поэта с Россией был долгим, и если уж вслед за Блоком встать на пуп, подобных сравнений, то можно сказать, что в ТАКИХ стихах, как «Осенняя воля», «Россия», есть своеобразное «жениховство»: романтика чувств, радость первых приближений, узнаваний, ожидание. Однако отношение к России тем не исчерпывается. Речь идет даже не столько о разных сторонах этого отношения. Есть у Блока и зрелая трезвость «взрослых» чувств. Можно видеть при этом, как уходит романтическая символизация и в «Осеннем дне», например, сменяется другим принципом построения образа. В стихотворении дана реальная, объективная картина русской осени, а последняя строфа, в которой смыкаются два начала — Россия — женщина, Россия — жена, образует уже только параллелизм:
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
Но именно потому, что у Блока жена никогда не остается условным обозначением России (типа некрасовского «матушка-Русь»), но всегда живет в каждом отдельном случае индивидуальной жизнью, образ этот в некоторых стихах о России оказывается просто невозможным. Так случилось со стихотворением «Грешить бесстыдно, непробудно...». «Блок,— писал Андрей Белый,— полюбил нашу родину странной любовью: благословляющей и проклинающей...»[12,90] Отвечая на вопрос о народолюбии Некрасова, Блок сказал: «Оно было неподдельное и настоящее, то есть двойственное (любовь — вражда)»[12,91]. Именно таким было отношение Блока к России, и он отдавал себе в этом вполне осознанный отчет.